С момента моего рождения кризисов было немало. В конце 1989 года в Румынии озверевшие граждане расстреляли Чаушеску, а в Берлине разрушили стену. В 1991 году был путч и распалась страна, в которой я родился и которая изменила историю XX века — СССР. В течение нескольких лет сформировались новые государства, которые начали свое существование с ужасающей инфляции, дефицита и безработицы. Дедушка рассказывал, как на его накопления на две машины он смог купить лишь пару буханок хлеба. В 1998 году Россия объявила дефолт, и рубль вместе с другими национальными валютами тут же рухнули. В моем мире появилось священное слово “доллар” и его растущие значения на цифровых табло возле банков, при виде которых все взрослые почему-то ворчали. Примерно в это же время был азиатский кризис, о котором я узнал только из книг по истории Сингапура много лет спустя, и кризис рынка недвижимости.

В 2000 году газеты предвещали апокалипсис, которого я всерьез боялся — проблема обнуления цифр в компьютерах, которая могла теоретически привести к массовым поломкам, в том числе на ядерных реакторах, самолетах и заводах. Апокалипсис не наступил, зато в США произошел крах доткомов, а Ельцина сменил Путин. 11 сентября 2001 года произошел теракт, за которым я наблюдал в прямом эфире по телевизору, и уже тогда чувствовал настоящий ужас: вот почему-то показывают, как горит одна из башен-близнецов, и спустя пару минут самолет врезается в другую башню, а потом они падают. Мне было 12, разумеется, я не все понимал, но было страшно. Далее была череда терактов и катастроф в России, включая Курск, Норд-Ост и Беслан, и война в Ираке, от которой складывалось ощущение, что не только террористы плохие дяди, но и американцы во главе с глупым президентом тоже (президент оказался не глупым, но интернета еще повсеместно не было, а правда была только одна — телевизионная). Но все это было картинкой на экране, где-то очень далеко. В 2008 я уехал учиться, даже не подозревая, что уже начался мировой финансовый кризис. Мне было уже 19, разумеется, я не все понимал, но, как оказалось, ведущие экономисты тоже мало понимали.

Спустя пару лет у меня стала формироваться гражданская позиция, я стал глубже изучать экономику и политику, и у меня появилось много вопросов к тому, что происходит вокруг и, как оказалось, происходило в нулевые. Но нулевые закончились, началась взрослая жизнь, работа, и в 2014 году происходит конфликт на Украине, крымнаш, санкции, обвал цен на нефть и падение рубля. В мою жизнь наконец пришло понимание, почему, когда я был маленьким, взрослые ворчали при виде курса валют в обменниках — незаметно для себя я сам стал таким взрослым. Мои разговоры за кухонным столом со старшим поколением об их отношении ко всему происходящему вызывали только снисходительные улыбки — пережили девяностые, переживем и это. Но я девяностые не “переживал”, у меня было счастливое беззаботное детство, и мир составляли мои детские мечты и фантазии, а не переживания о быту и благосостоянии. Поэтому мое полноценное боевое крещение произошло именно в конце 2014 — начале 2015, когда все накопления сократились более чем в два раза, поездки за границу вдруг стали дорогими, да и вообще все обрело свою существенную цену. Я понял, что это не какой-то там меркантильный народ переживает о колбасе в холодильнике больше, чем о выборах президента, демократии и прочих эфемерных идеях — я и есть часть этого народа. Наше здоровье, благополучие, комфорт и удовольствия ощутимы не в тот момент, когда они появляются, а в тот, когда их резко теряешь. В конце концов, я родился и вырос в маленьком городе богом забытой страны, где не было центрального отопления, а вода из крана была только холодная и по часам, где многие годы мы сажали картошку на “сотках”, где не было никаких супермаркетов, а был воскресный рынок и барахолка неподалеку, и мы жили весьма скромно, не видя зарубежья, не зная, что можно жить лучше, но также не зная, что роскошный дом из фильма “Один дома” — это не то, как живет большинство людей на планете. Поэтому аскетичный образ жизни не пугает — пугает лишение того, что уже имеешь, независимо от отправной точки. Вот так и начинаешь ценить, лишь теряя — отношения, молодость, здоровье, деньги, веру, you name it. И ровно поэтому, на всех синяках и шрамах, начинаешь делать выводы — стараешься накопить финансовую подушку, беречь вещи, чаще общаться с родителями, дорожить дружбой, не судить радикально о людях в зависимости от их выбора, взглядов и убеждений. Путешествовать, чтобы видеть мир не только по чьим-то фотографиям в интернете. И развивать в себе стоицизм, зная, что все может прекратиться вмиг, и даже твой крохотный жизненный опыт в относительно спокойное время (на самом деле — лучшее из когда-либо бывших на земле) это подтверждает. Кризисы, будь то экономические, личностные или, как сейчас — пандемия коронавируса, были, есть и будут. Но я к ним готов.

Фотографирование — очень удобный способ отмечать какие-то моменты в жизни. Достал телефон, щелк, готово. Потом всякие облака и прокрастинация помогут вернуться к каким-то событиям, которые сами по себе бы не вспомнились. А так смотришь на фотографию, и — да-да, было вот что — восстанавливаешь до мелочей какие-то моменты. Особенно это интересно вот в чем. Положим, я фотографирую на основной фотоаппарат выверенные кадры, достойные публичного показа. Потом их обрабатываю, удаляю лишнее, еще раз удаляю, и получаю подборку, которую пускай еще пару раз пересмотрю. В то же время, фотки с телефона — спонтанные, иногда это какие-то чеки, иногда какой-то интересный момент. Или звук (можно ведь и видосик быстро записать), или еще что-то.

Например, на днях у нас были гости, и мы не сделали совместных фото. Но в телефоне есть снимки бутылок вина, которые мы обсуждали, и глядя на них, вспоминается переписка, а затем распитие, какие-то темы, общие впечатления. То есть, мозг способен восстановить в памяти именно цепочку взаимосвязанных событий. Есть, конечно, риск фейк-памяти (об этом пишут в книгах), когда мелкие неточности в воспоминаниях снежным комом превращаются в итоге в выдуманные истории. Особенно это сильно сочетается со снами, когда не можешь с уверенностью сказать, что произошло на самом деле, а что нет, хотя раньше мог бы поклясться, что было так.

К чему я это вспомнил. На каникулах закончил складирование фоток за 2019 год. Если раньше собирал только с фотоаппарата, то в последние годы стал системно добавлять и фотки с телефона. И это единственный способ восстановить в памяти какие-то события, которые иначе никак не задокументированы. В конце концов, все, что мы делаем, это набор впечатлений здесь и сейчас, предвкушений впечатлений в ближайшем будущем и огромный пласт воспоминаний в прошлом. Но фотографии без вот этих мысленных упражнений с восстановлением цепочки событий мало что кому расскажут. Так что дневник — очень важное наследство. Лестно верить, что потомкам будет интересно читать старые записи своего отца/деда/прадеда, который в свои тридцать сидел и что-то там строчил о жизни.

(из жж Яны Франк)

Главная мысль, которую я для себя вынес из нашумевшей презентации Рида Хейстингса о культуре Нетфликса (ранее — на slideshare, теперь в виде простыни на сайте), это то, что нужно показывать первоклассный результат. Неважно, сколько усилий ты приложил — результат важнее. Поэтому если ты много стараешься, но результат на четверочку — досвидос. А если результат отличный — кого волнует, как ты его достиг? Все лавры победителям, это бизнес.

Интересно, что в воспитании детей все ровно наоборот — нельзя хвалить за результат, нужно хвалить за усилия.

Свобода в 21 веке — это провести день без мобильного телефона и не паниковать.

Да что там день — просто выйти ненадолго на улицу без трубы.

Добро в 21 веке — это стараться поддерживать на раздачах соотношение >2.

Взял — отдай. И еще раз отдай.

В Японии даже автобусы тебе кланяются, восторгались мы. Если и приедет старая модель на остановку, то наклонится вбок так, чтобы быть вровень с асфальтом, а достопочтенным пассажирам не пришлось прикладывать усилий для входа внутрь. На выходе из автобуса водитель каждому (каждому!) пассажиру поклонится и скажет спасибо (аригато гозаимас), а странствующим гайдзинам еще и thank you прибавит.

По всей видимости, я совсем не знаю Москву: сегодня с удивлением обнаружил, что московские автобусы с высокой платформой тоже просаживаются при открытии дверей. Автобус от Таганки вез нас двоих по набережной к Кропоткинской, откуда рукой подать до Мультимедиа арт музея. Мы шли на фотобиеннале, но совершили роковую ошибку — начали обход с последнего этажа, который отвели под выставку жертвам политических репрессий. Что и говорить — после рукописей Солженицына, Королёва, Мейерхольда, после всех этих историй и плана (sic!) Ежова тридцать седьмого года по репрессиям сотен тысяч (категория II — от 8 до 10 лет заключения; категория I — высшая мера наказания) — после всего этого смотреть другие экспозиции решительно не было смысла. Перегораешь.

В. Тарасевич. В вестибюле Главного здания. 1963

***

И про инвестиции. Вышел отчет Berkshire Hathaway за 2017 год. Как всегда, все самое интересное не в цифрах, а в письме Уоррена Баффета инвесторам. За отчетный период компания не совершила ни одного крупного поглощения, и ключевая причина тому — слишком высокие цены. И тут г-н Баффет, как всегда, блистает:

Why the purchasing frenzy? In part, it’s because the CEO job self-selects for “can-do” types. If Wall Street analysts or board members urge that brand of CEO to consider possible acquisitions, it’s a bit like telling your ripening teenager to be sure to have a normal sex life.

Once a CEO hungers for a deal, he or she will never lack for forecasts that justify the purchase. Subordinates will be cheering, envisioning enlarged domains and the compensation levels that typically increase with corporate size. Investment bankers, smelling huge fees, will be applauding as well. (Don’t ask the barber whether you need a haircut.) If the historical performance of the target falls short of validating its acquisition, large “synergies” will be forecast. Spreadsheets never disappoint.

Синергия, хы-хы. Как сказал бы Чарли Мангер — I have nothing to add.

О Венеции невозможно говорить, все на уровне эмоций. Бродский в «Набережной неисцелимых», в общем-то, попытался рассудительно описать ее (и если не бывать в ней, можно умудриться пропустить его текст среди прочих — не потому, что он хуже, а потому что Бродский весь прекрасен). Но сравнение с раем выдает его сполна — за сорок лет ничего не изменилось, и даже поэтам не хватает слов.

Не хватает и фотографий: «как бы то ни было, ты подчиняешься приказу и хватаешь камеру, дополняющую что зрачок, что клетки мозга. Придись этому городу туго с деньгами, он может обратиться к Кодаку за финансовой помощью — или же обложить его продукцию диким налогом. И точно так же, пока существует этот город, пока он освещен зимним светом, акции Кодака — лучшее помещение капитала». Что и объяснять, дело не в кодаке — даже когда мы будем поголовно ходить в окулусах или аналогах, технологии не хватит, чтобы все это передать. Лишь бы город выстоял, а не повторил подвиг Атлантиды.

В младших классах мы не до конца понимали, кто такие Продиджи или Нирвана, но чувствовали, глядя на горящие глаза старшеклассников, что вот он, пульс времени. И они так же, как пленки кодака, остаются в воспоминаниях энтузиастов, входят в фольклор, передаются на всевозможных носителях — но, как и все банально прекрасное, как запахи, туманы, сны, отражения, или всплески воды в тупиках мифического тонущего города, никогда не смогут быть переданными до конца.

(январь 2016)

Иногда писать очень тяжело, потому что сомневаешься, стоят ли твои знания или твое мнение чего-то — многое уже написано значительно более умными людьми. Но когда речь заходит о личном общении, я с трудом себя сдерживаю и постоянно высказываюсь, хотя прекрасно понимаю, что лучше бы промолчал.

Очень уважаю людей, которые умеют тупо молчать и слушать.

У приложения Headspace есть медитации-одноминутки, которые я включаю по дороге на работу и домой. Экспресс-упражнение на дыхание, которое позволяет буквально выдохнуть и привести разум в порядок. Позавчера по дороге на работу решил не доставать наушники и просто наблюдать, что происходит. А передо мной — красота: аллея из золотых деревьев, неубранные листья, кайф. Сразу вспомнился осенний Берлин, на удивление уютный и родной. Родной, ясное дело, из-за советского наследия, а уютный — как раз из-за неубранных листьев, идешь себе по ковру в тишине и спокойствии по рандомным улочкам и наслаждаешься.

Что отличает Москву от Берлина? Отсутствие инфрастуктуры: у нас не обращаешь внимание на красоту, потому что она прячется за забитыми решетками ливнестоков, за вырванными дорожными столбиками, за бесконечным перекладыванием хороших дорог за откаты и игнорированием проблем окраин за неимением откатов. То есть, если у нас будут простейшие признаки инфрастуктуры — листья на земле, открытые веранды кафе (не только летом), сухие дороги благодаря грамотному планированию, невысокие жилые дома — то и уезжать не нужно никуда. Да и в помещении торчать не придется — подумаешь, дождь, комфортно же и красиво. Поэтому «там» и осенью, и зимой приятнее, чем в Москве — и в Берлине, и в Париже, и в Риме, и даже в Стокгольме, где к трем часа дня уже солнца нет.

Но за уют можно бороться, и не только у себя в квартире. Скажем, прекрасное приложение «наш город» позволяет даже таким незаинтересованным бездельникам, как я, повлиять на то, чтобы во дворе горело освещение по ночам, и чтобы вырванные столбики возвращали на место, и чтобы мусорные урны не были завалены. В сентябре проходили муниципальные выборы, и мой кандидат (простой парень, с которым мы переписывались в контакте), к сожалению, проиграл. Но он и его жена пишут в «наш город», ровно как и мы с женой, и это хоть немножечко, но делает наш двор лучше. One step at a time.

Берлин год назад: